Марк Твен - Принц и нищий [Издание 1941 г.]
За едой суровость королевского достоинства мальчика немного смягчилась, и вместе с насыщением у него явилось желание поболтать.
— Ты, кажется, назвал себя Майлсом Гендоном, так ли я расслышал?
— Так, государь, — отвечал Майлс и про себя добавил:
«Если уж подделываться к безумию этого бедного мальчика, так надо его величать и государем и вашим величеством; не нужно ничего делать наполовину; я должен войти в свою роль до тонкости, иначе я сыграю ее плохо и испорчу все дело, а дело затеяно доброе».
После второго стакана вина король совсем согрелся и сказал:
— Я хотел бы познакомиться с тобой. Расскажи мне свою историю! Ты храбр, и вид у тебя благородный, — ты дворянин?
— Расскажи мне свою историю!
— Наш род не очень-то знатный, ваше величество. Мой отец — баронет, выслужившийся из мелких дворян, сэр Ричард Гендон, из Гендонского замка в Кенте.
— Я не припомню такой фамилии. Но продолжай, расскажи мне свою историю!
— Рассказывать придется немного, ваше величество, но, может быть, эти позабавит вас на полчаса, за неимением лучшего. Мой отец, сэр Ричард, — человек очень богатый и чрезвычайно великодушного нрава. Матушка моя умерла, когда я был еще мальчиком. У меня осталось два брата: Артур, старший, душою и нравом в отца, и Гью, моложе меня, низкий человек, завистливый, жадный, порочный, вероломный — сущая гадина. Таков он был с самого детства, таким был десять лет назад, когда я в последний раз видел его, — девятнадцати лет он был уже вполне созревшим негодяем: мне было тогда двадцать лет, Артуру же двадцать два. В доме, кроме мае, жила еще лэди Юдифь, моя кузина, — ей было тогда шестнадцать лет, — красивая, добрая, кроткая дочь графа, последняя в роде, наследница огромного состояния и графского титула, который некому было передать. Мой отец был ее опекуном. Я любил ее, и она любила меня; но она была с детства обручена с Артуром, и сэр Ричард не потерпел бы, чтобы подобный договор был нарушен. Артур любил другую девушку и уговаривал нас не унывать и не терять надежды: время и счастливый случай — помогут каждому из нас добиться своего. Гью же любил богатство лэди Юдифи, хотя уверял, что любит ее самое, — но такая уж была у него манера: говорить одно, а думать другое. Однако все его ухищрения не привели ни к чему. Ему не удалось пленить Юдифь; он мог обмануть моего отца, но никого другого. Отец же любил его больше всех нас и во всем ему верил: Гью был младший сын, и другие ненавидели его, а этого во все времена бывало достаточно, чтобы покорить родительское сердце; к тому же у него был сладкий, льстивый язык и удивительная способность лгать, а эти два качества чрезвычайно помогают вводить в заблуждение слепую привязанность. Я был сумасброден, по правде — даже очень сумасброден, хотя сумасбродства мои были невинны, ибо никому не приносили вреда, только мне одному. Я не навлек на свой дом стыда, не принес ущерба, не запятнал себя преступлением или низостью и вообще не сделал ничего не подобающего моему благородному званию.
«Однако же мой брат Гью умел воспользоваться моими проступками. Видя, что брат мой Артур некрепкого здоровья, и надеясь, что смерть пойдет ему на пользу, если только устранить меня прочь с дороги, Гью…»
«Впрочем, это длинная история, мой добрый государь, и не стоит ее рассказывать. Короче говоря, младший брат очень ловко преувеличил мои недостатки, выставил их в виде преступлений; в довершение всех этих низостей нашел в моей комнате шелковую лестницу, подброшенную им же самим, и при помощи этой хитрости и показаний подкупленных им слуг и других негодяев убедил моего отца, что я намерен увезти Юдифь и жениться на ней наперекор его воле».
«Отец решил отправить меня на три года в изгнание, говоря, что эти три года, вдали от дома и родины, может быть, сделают из меня человека и воина и научат хоть отчасти уму-разуму. За эти долгие годы искуса я участвовал в континентальных войнах, в избытке изведал лишения, тяжкие удары судьбы, пережил множество приключений; но в последнем сражении я был взят в плен и целых семь лет томился в тюрьме, на чужбине. Благодаря хитрости и мужеству я наконец вырвался на свободу и помчался прямо сюда. Я только что приехал. У меня нет приличной одежды, мало денег и еще меньше сведений о том, что происходило за эти семь лет в Гендонском замке, что сталось с ним и его обитателями. Теперь, государь, с вашего позволения, вам известна вся моя жалкая повесть!»
— Тебя жестоко обидели, — сказал маленький король, сверкая глазами. — Но я восстановлю твои права, — клянусь святым крестом! Не забудь, что это говорит король.
Под влиянием рассказа о горестных приключениях Майлса у короля развязался язык, и он выложил перед изумленным слушателем все свои недавние невзгоды. Майлс слушал и говорил себе:
«Какое, однако, у него богатое воображение! Положительно, это недюжинный ум, иначе он не сумел бы, будь он здоров или болен, сплести такую пеструю и правдоподобную сказку, что называется, из воздуха, из ничего. Бедный, безумный ребенок! Пока я жив, у него будет друг и убежище. Я не отпущу его от себя ни на шаг; он будет моим баловнем, моим маленьким товарищем. И мы его вылечим — о, непременно! И тогда он прославится, а я с гордостью буду говорить: да, он мой, я подобрал его, когда он был бездомным бродягой, но я тогда уже видел, какие в нем великие задатки, и предсказывал, что свет когда-нибудь услышит о нем. Смотрите на него: разве я не был прав?»
А король говорил вдумчиво, мерным голосом:
— Ты избавил меня от стыда и обиды, быть может, спас мою жизнь и, следовательно, корону. Такая услуга требует щедрой награды. Скажи мне, чего ты желаешь, — и, насколько это в моей королевской власти, твое желание будет исполнено.
Это фантастическое предложение вывело Гендона из задумчивости. Он уже хотел было поблагодарить короля и переменить разговор, сказав, что он только исполнил свой долг и не желает награды; но ему пришла в голову мудрая мысль, и он попросил позволения сосредоточиться на несколько минут, чтобы обдумать это милостивое предложение. Король с важностью одобрил его мысль, заметив, что в таких серьезных делах лучше не торопиться.
Майлс подумал несколько минут и сказал себе:
«Да, это надо сделать. Иным способом этого было бы невозможно добиться, а между тем опыт только что прошедшего часа показал, что продолжать таким образом было бы и неудобно и томительно. Да, я предложу ему это. Как хорошо, что я не отказался от такого удобного случая».
Он опустился на колено и молвил:
— Моя скромная услуга не выходит за пределы простого долга подданного, но раз вашему величеству угодно считать ее достойной награды, я беру на себя смелость просить о следующем. Около четырехсот лет тому назад, как известно вашему величеству, во время распри между Джоном, королем Англии, и французским королем было решено выпустить с каждой стороны по бойцу и уладить спор поединком, прибегнув к так называемому суду божию. Оба короля да еще король испанский прибыли на место поединка, чтобы судить об исходе боя; но, когда вышел французский боец, он оказался до того страшен, что никто из английских рыцарей не решился помериться с ним оружием. Таким образом спор, — и важный, повидимому, — должен был решиться не в пользу английского короля, потому что у англичан не оказалось борца. Между тем в Тауэре был заключен лорд Де-Курси, самый могучий боец Англии, лишенный своих владений и звания и давно уже томившийся в тюрьме. Обратились к нему; он согласился и прибыл на поединок во всеоружии; но как только француз завидел его огромную фигуру и узнал его славное имя, он пустился бежать, и дело французского короля было проиграно. Король Джон вернул Де-Курси все его титулы и владения со словами: «Проси у меня, чего хочешь; твое желание будет исполнено, хотя бы оно стоило мне половины моего королевства». Де-Курси склонил колени, как я теперь, и ответил: «В таком случае, государь, предоставь мне и моим потомкам привилегию оставаться с покрытой головой в присутствии короля, покуда в Англии будет существовать королевский престол». Просьба его была уважена, как известно вашему величеству, и за эти четыреста лет род Де-Курси не прекращался, так что и до сего дня глава этого старинного рода невозбранно остается в присутствии короля в шляпе или шлеме, не испрашивая на то никакого особого позволения, — чего не смеет сделать никто другой.[19] И вот, основываясь на этом примере, я прошу у короля одной только милости и привилегии, которая будет для меня более чем достаточной наградой, а именно: чтобы мне и всему моему роду раз навсегда разрешено было сидеть в присутствии английского монарха!
Он опустился на колено.
— Встань, сэр Майлс Гендон! Я посвящаю тебя в рыцари, — с важностью произнес король, ударяя его по плечу его же шпагой, — встань и садись! Твоя просьба исполнена. Пока существует Англия, это почетное право останется за тобой.
